Неточные совпадения
Он быстро пошел в
комнату Марины, где Кутузов, развернув полы сюртука, сунув руки в карманы, стоял монументом среди
комнаты и, высоко подняв брови, слушал речь Туробоева; Клим впервые видел Туробоева говорящим без
обычных гримас и усмешечек, искажавших его красивое лицо.
Макаров бережно усадил его на стул у двери —
обычное место Диомидова в этой
комнате; бутафор утвердил на полу прыгающую ногу и, стряхивая рукой пыль с головы, сипло зарычал...
Когда мы вошли в залу, мать сидела на своем
обычном месте за работой, а сестра вышла поглядеть из своей
комнаты и остановилась в дверях.
Вам хочется знать, как я вдруг из своей покойной
комнаты, которую оставлял только в случае крайней надобности и всегда с сожалением, перешел на зыбкое лоно морей, как, избалованнейший из всех вас городскою жизнию,
обычною суетой дня и мирным спокойствием ночи, я вдруг, в один день, в один час, должен был ниспровергнуть этот порядок и ринуться в беспорядок жизни моряка?
Солнечный свет струился жидким желтоватым потоком сквозь запыленные стекла двух небольших окошек и, казалось, не мог победить
обычной темноты
комнаты: все предметы были освещены скупо, словно пятнами.
Но вот наконец его день наступил. Однажды, зная, что Милочка гостит у родных, он приехал к ним и, вопреки обыкновению, не застал в доме никого посторонних. Был темный октябрьский вечер;
комната едва освещалась экономно расставленными сальными огарками; старики отдыхали; даже сестры точно сговорились и оставили Людмилу Андреевну одну. Она сидела в гостиной в
обычной ленивой позе и не то дремала, не то о чем-то думала.
Студент, молча, с
обычным серьезным видом и сжатыми губами, глядевший в синие очки, не сказал ни слова, но… встал и вышел из
комнаты.
Усталый, с холодом в душе, я вернулся в
комнату и стал на колени в своей кровати, чтобы сказать
обычные молитвы. Говорил я их неохотно, машинально и наскоро… В середине одной из молитв в усталом мозгу отчетливо, ясно, точно кто шепнул в ухо, стала совершенно посторонняя фраза: «бог…» Кончалась она
обычным детским ругательством, каким обыкновенно мы обменивались с братом, когда бывали чем-нибудь недовольны. Я вздрогнул от страха. Очевидно, я теперь пропащий мальчишка. Обругал бога…
Девочка точно исполнила свое обещание и даже раньше, чем Петрусь мог на это рассчитывать. На следующий же день, сидя в своей
комнате за
обычным уроком с Максимом, он вдруг поднял голову, прислушался и сказал с оживлением...
Молодая девушка почувствовала на себе эти сосредоточенные, внимательные взгляды, однако это ее не смутило. Она прошла через
комнату своею
обычною ровною поступью, и только на одно мгновение, встретив короткий из-под бровей взгляд Максима, она чуть-чуть улыбнулась, и ее глаза сверкнули вызовом и усмешкой. Пани Попельская вглядывалась в своего сына.
Выскакиваю из саней, беру его в охапку [У Пущина — «в охабку»; это одно из немногочисленных его отступлений от
обычного начертания слов; некоторые оставлены в тексте в качестве образца.] и тащу в
комнату.
Простился с нами с
обычною приветливостью и пошел во внутренние
комнаты, взяв князя Голицына под руку.
Герой мой тоже возвратился в свою
комнату и, томимый различными мыслями, велел себе подать бумаги и чернильницу и стал писать письмо к Мари, —
обычный способ его, которым он облегчал себя, когда у него очень уж много чего-нибудь горького накоплялось на душе.
— Д-да, — протянул тот. — Убранство
комнат, — продолжал он с
обычной своей мягкой улыбкой, — тоже, как и одежда, может быть двоякое: или очень богатое и изящное — ну, на это у меня денег нет; а потом другое, составленное только с некоторым смыслом, или, как вы очень ловко выразились, символическое.
Павел пожал плечами и ушел в свою
комнату; Клеопатра Петровна, оставшись одна, сидела довольно долго, не двигаясь с места. Лицо ее приняло
обычное могильное выражение: темное и страшное предчувствие говорило ей, что на Павла ей нельзя было возлагать много надежд, и что он, как пойманный орел, все сильней и сильней начинает рваться у ней из рук, чтобы вспорхнуть и улететь от нее.
Я счастлив уже тем, что нахожусь в теплой
комнате и сознаю себя дома, не скутанным, свободным от грязи и вони, вдали от поучений. Старик Лукьяныч, о котором я уже не раз упоминал на страницах"Благонамеренных речей"и который до сих пор помогает мне нести иго собственности, встречает меня с
обычным радушием, хотя, я должен сознаться, в этом радушии по временам прорывается легкий, но очень явный оттенок иронии.
В 11.45, перед тем как идти на
обычные, согласно Часовой Скрижали, занятия физическим трудом, я забежал к себе в
комнату. Вдруг телефонный звонок, голос — длинная, медленная игла в сердце...
Он ходил по
комнате, садился за стол, брал лист бумаги, чертил на нем несколько строк — и тотчас их вымарывал… Вспоминал удивительную фигуру Джеммы, в темном окне, под лучами звезд, всю развеянную теплым вихрем; вспоминал ее мраморные руки, подобные рукам олимпийских богинь, чувствовал их живую тяжесть на плечах своих… Потом он брал брошенную ему розу — и казалось ему, что от ее полузавядших лепестков веяло другим, еще более тонким запахом, чем
обычный запах роз…
На этой мысли он вошел с Мартыном Степанычем в дом, и они снова увидали отца Василия, который, несколько важно раскланиваясь с встречавшеюся ему прислугою, прошел в
комнату Егора Егорыча, куда войдя, поздравил именинника со днем ангела и, подав ему заздравную просфору, благословил его, причем Егор Егорыч поцеловал у отца Василия руку и сказал ему своей
обычной скороговоркой...
Он уже совершил
обычное молитвенное стояние и, в ожидании первого удара церковного колокола, в туфлях и халатном сюртуке слонялся по
комнатам, заглядывал, подслушивал и проч.
С этою целью он отправился вечером в клуб, это надежнейшее и вернейшее горнило, в котором проверяются и крепнут всевозможные помпадурские убеждения.
Обычная картина высшего провинциального увеселительного учреждения представилась глазам его. Кухонный чад, смешанный с табачным дымом, облаками ходил по
комнатам; помещики сидели за карточными столами; в столовой предводитель одолевал ростбиф; издали доносилось щелканье биллиардных шаров; стряпчий стоял у буфета и, как он выражался, принимал внутрь.
По утрам, убирая
комнату хозяина, он, высунув голову из окна, смотрел на дно узкой, глубокой улицы, и — видел всегда одних и тех же людей, и знал, что́ каждый из них будет делать через час и завтра, всегда. Лавочные мальчики были знакомы и неприятны, опасны своим озорством. Каждый человек казался прикованным к своему делу, как собака к своей конуре. Иногда мелькало или звучало что-то новое, но его трудно было понять в густой массе знакомого,
обычного и неприятного.
Елена крайне была удивлена, когда князь повел гостей своих не в
обычную маленькую столовую, а в большую, парадную, которая, по убранству своему, была одна из лучших
комнат в доме князя.
С судорожным подергиванием во всем организме, с рычанием в груди вскакивает он со стула и начинает
обычное маятное движение взад и вперед по
комнате.
— Сейчас доложу-с!.. Потрудитесь пожаловать в гостиную! — отвечал курьер и указал на смежную
комнату. Бегушев вошел туда. Это была приемная
комната, какие обыкновенно бывают на дачах. Курьер скоро возвратился и просил Бегушева пожаловать к Ефиму Федоровичу наверх. Тот пошел за ним и застал приятеля сидящим около своего письменного стола в халате, что весьма редко было с Тюменевым. К озлобленному выражению лица своего Тюменев на этот раз присоединил важничанье и
обычное ему топорщенье.
Так вот такие-то мысли были в голове господина Голядкина, когда он, потягиваясь в постели своей и расправляя разбитые члены, ждал, этот раз,
обычного появления Петрушки в своей
комнате.
В последних словах г. Ратча, и на этот раз в самом его хохоте, слышалось нечто другое, чем
обычное его глумление, — слышалось желание оскорбить. Так по крайней мере мне показалось и так поняла его Сусанна. Она невольно дрогнула, покраснела, закусила нижнюю губу. Светлая точка, подобная блеску слезы, мелькнула у ней на реснице, и, быстро поднявшись, она вышла вон из
комнаты.
Он вошел ко мне в
комнату своею
обычною, быстрою, но неторопливою походкой.
Капельдинер растворил дверь и едва успел выговорить: «Сергей Тимофеич Аксаков», как Кокошкин, ходивший по
комнате и говоривший с каким-то значительным господином, забыв свою
обычную великолепную важность, выбежал ко мне навстречу и бросился обнимать меня…
Осеннее солнце, это было часу в десятом утра, заглянуло между прочим и в квартиры со столом и в
комнате, занимаемой хозяйкою, осветило
обычную утреннюю сцену.
В одиннадцать часов все дамы, в ожидании торжественного представления жениха, были одеты наряднее обыкновенного и сидели по своим
обычным местам. Все они, конечно, испытывали весьма различные ощущения. Старуха в своей
комнате была грустна, Мари сидела с нею; она была весела, но взволнованна; в сердцах Пашет и Анет, сидевших в зале, бушевали зависть и досада.
С полминуты Аксютка посмотрела на Поликея, на Акулину, на детей, которые высунулись из-под одеяла, схватила скорлупку ореха, валявшуюся на печи, бросила в Анютку и, проговорив еще раз «сею минутою притить», как вихрь вылетела из
комнаты, и маятники с
обычною быстротой замотались поперек линии ее бега.
Интерес его ко всему, что касалось русско-японских событий, простирался до того, что в то время, когда для него наводили какую-нибудь путаную деловую справку, он слонялся из
комнаты в
комнату, от стола к столу, и как только улавливал где-нибудь два слова о войне, то сейчас же подходил и прислушивался со своей
обычной напряженной и глуповатой улыбкой.
На другой день, часу во втором, отправился я к Злотницким. Старика не было дома, и жена его не сидела на своем
обычном месте: у ней, после блинов, разболелась голова, и она пошла полежать к себе в спальню. Варвара стояла, прислонившись плечом к окну, и глядела на улицу; Софья ходила взад и вперед по
комнате, скрестив на груди руки; Попка кричал.
Бегло и нелюбопытно глянула было на меня, но не взгляд это был, а так только жест,
обычный и равнодушный, когда в
комнату входит кто-нибудь.
Довольно большая
комната, в которой живет Ольга Николаевна с матерью. За деревянной, не доходящей до потолка перегородкой спальня; в остальном обстановка
обычная: круглый стол перед проваленным диваном, несколько кресел, зеркало; грязновато, в кресле валяется чья-то юбка. Сумерки. В открытую форточку доносится негромкий благовест с ближайшей, по-видимому, небольшой церковки: звонят к вечерне.
И вправду, начиная с этого вечера Борис затосковал и точно опустился. Я уже не слышал за стеной его мелодичного мурлыканья; он уже не влетал ко мне бомбой в
комнату по утрам; пропала его
обычная разговорчивость. И только когда заходила речь о Малороссии, он оживлялся, глаза его делались мечтательными, прекрасными и жалкими и точно глядели вдаль, за многие сотни верст.
Немало гостей съехалось, и все шло
обычной чередой: пели девушки свадебные песни, величали жениха с невестою, величали родителей, сваха плясала, дружка балагурил, молодежь веселилась, а рядом в особой
комнате почетные гости сидели, пуншевали, в трынку [Трынка — карточная игра, в старину была из «подкаретных» (кучера под каретами игрывали), но впоследствии очень полюбилась купечеству, особенно московскому.
Войдя в
комнату, Манефа уставно перекрестилась перед иконами, поздоровалась с Марьей Гавриловной, а та, как следует по чину обительскому, сотворила перед нею два
обычных «метания».
В этот вечер мадемуазель Арно особенно долго расхаживала по дортуару, покрикивая на расшалившихся девочек и призывая к тишине. Наконец, она бросила с порога свое
обычное «bonne nuit» [Bonne nuit — доброй ночи.] и «испарилась» к себе в
комнату.
Под эти слова воротились люди Божии. Они были уже в
обычной одежде. Затушив свечи, все вышли. Николай Александрыч запер сионскую горницу и положил ключ в карман. Прошли несколько
комнат в нижнем этаже… Глядь, уж утро, летнее солнце поднялось высоко… Пахнуло свежестью в растворенные окна большой
комнаты, где был накрыт стол. На нем были расставлены разные яства: уха, ботвинья с осетриной, караси из барских прудов, сотовый мед, варенье, конфеты, свежие плоды и ягоды. Кипел самовар.
А Дуня сидит да молчит. Кончилась другая проповедь кормщика, кончились и пляски и песни, все пошли за трапезу, а Дуня, надевши
обычное платье, ушла в свою
комнату и заперлась в ней.
Слышит Дуня — смолкли песни в сионской горнице. Слышит — по обеим сторонам кладовой раздаются неясные голоса, с одной — мужские, с другой — женские. Это Божьи люди в одевальных
комнатах снимают «белые ризы» и одеваются в
обычную одежду. Еще прошло несколько времени, голоса стихли, послышался топот, с каждой минутой слышался он тише и тише. К ужину, значит, пошли. Ждет Дуня. Замирает у ней сердце — вот он скоро придет, вот она узнает тайну, что так сильно раздражает ее любопытство.
Павла Артемьевна так глубоко погрузилась в свои мысли, что не заметила, как тихо скрипнула классная дверь и тонкая фигура подростка, закутанного в теплый байковый платок поверх
обычного форменного платья приютки, вошла в
комнату.
— О, он был такой добрый! — прошептала она как бы про себя. Потом, словно спохватилась сразу и, придав своему лицу выражение
обычной светской непроницаемости, повела приюток через небольшую классную
комнату с рабочим столом и книжными шкафами в четвертую горницу — небольшой изящный кабинет.
Внезапно раздавшийся звонок к молитве прервал волнение малюток. Из соседней
комнаты появилась знакомая горбатенькая фигура, и тетя Леля, хлопая в ладоши, стала сзывать свое маленькое стадо
обычным призывом...
Павла Артемьевна, все еще не успокоенная после утреннего происшествия, ссылаясь на головную боль, раньше обыкновенного ушла в свою
комнату, приказав дежурной воспитаннице притушить в
обычное время лампу.
— М-lle Васильева, — произнес он со своим
обычным спокойствием, — вы пожелали мне спокойной ночи в два часа дня при полном блеске солнца. Так как вы не в меру любезны сегодня и несвоевременно высказываете ваши пожелания, то уж будьте любезны до конца и потрудитесь покараулить меня у дверей моей
комнаты и проследить, чтобы эти девицы не шумели и дали мне хорошенько отдохнуть с дороги!
Девочки ходили торжественные и притихшие, зная, что это совещание является неспроста, и что их ждет что-нибудь, новое и необычайное. Наконец, ровно в девять часов вечера, когда большой колокол ударил свой
обычный призыв к чаю, двери директорской
комнаты распахнулись, и господин Орлик вышел в столовую, где находились пансионерки. В руках он нес большой темный мешок, перевязанный бечевкой. Лицо директора было сухо и серьезно.
В
комнате Марфы Захаровны угощение шло
обычным порядком. К обеду покупщик не приехал, а обед был заказан особенный. Иван Захарыч и Павла Захаровна волновались. Неспокойно себя чувствовал и Первач, и у всех явилось сомнение: не проехал ли Теркин прямо в город. Целый день в два приема осматривал он с своим „приказчиком“ дальний край лесной дачи, утром уехали спозаранку и после завтрака тоже исчезли, не взяв с собою таксатора.